Я приехал в Россию из Турции на своей машине и поехал ночевать на Дачу. На Даче в центре участка новый дом с огромными окнами в пол, в нём я и сплю. Он только построен, внутри чисто и кроме кровати и штор почти ничего нет.

Я просыпаюсь с утра в тёплой полудрёме, рядом на полу свернулся Джон – моя собака из детства, белый пятнистый английский сеттер. Джон молод и, увидев сквозь огромные окна какую-то черную собачку, поднимает бодрый лай, что заставляет меня окончательно проснуться.

Приезжает отец на своей машине. Он устал с дороги, я перепарковываю его машину в центр участка. Это важно, обе наши машины стоят прямо в центре, между яблонь, где они никогда не могли бы стоять в реальности – потому что непорядок.

Появляется мать, мы втроём завтракаем на свежем воздухе. Лето, солнце с утра пригревает, легчайший ветерок, зелень зрелой весны, птички поют, кайф. Мать весёлая, спокойная и уверенная. Легкий завтрак, чай, болтовня, Джон жизнерадостно бегает рядом. Становится ясно, что участок наш, видимо, достался по наследству.

Мы начинаем уборку. За старым домом моего детства (в который мы не заходим) всю жизнь валялся всякий хлам, но также там стоит старая-старая черная с золотым машина (которую я в реальности никогда не видел). Что-то вроде Победы или Москвича конца 50-х годов. Разбирая хлам, мы с отцом в старой потёртой кожаной сумке находим длинный четырехлопастной ключ. Я сажусь в машину, вставляю ключ – удивительно, подходит! Завожусь – двигатель фыркает, но работает!

«Классная машина» – говорю я, — «можно кататься на ней по полям.» А она действительно классная – когда мы вычищаем салон от мусора (а в ней, к слову, на заднем сидении хранилась сломанная сушилка для белья – ну боже мой, ну её-то зачем было хранить в машине?), в ней оказывается старый добротный интерьер, от машины веет старомодной основательностью и качеством, только пыль бы вытереть, и будет отлично.

По окончании разбора завалов, за забором участка скопилась целая куча хлама на выброс (включая несчастную сушилку) – придётся, похоже, заказывать мусоровоз, чтобы всё это вывести.

Смотрим все втроём на результат: стоит красивенькая древняя машина, а рядом место для ещё одной. Я говорю: «Вот смотрите, сколько места! Надо было просто выбросить всё лишнее, и можно поставить целых две машины!» Это снова важно, поскольку в реальности места там было мало, и, несмотря на действительно хранившийся там при этом хлам, этот факт был предметом вечных семейных разговоров и даже уговора с соседом, который любезно отдал полметра территории своего участка, чтобы машина деда могла там уместиться.

За машиной оказывается старый сарай. Снова находится ключ, снимаем ржавый навесной замок, заходим. Я понимаю, что здесь лет 15 как минимум никого не было. Сначала повсюду какие-то пыльные доски и фанера, но, продвигаясь глубже, оказывается, что это вовсе не сарай, а целый дом! Внутри обстановка 30-х или 40-х годов, просторные комнаты с огромными диванами, комодами и зеркалами. Оранжеватый полумрак, солнце тонкими лучами пробивается сквозь заросшие снаружи вьюном окна, кинематографично подсвечивающими висящую в воздухе пыль. В комнатах глубокая тишина и, в целом, кроме пыли и редких неожиданных пластмассовых вещей из современности, интерьер очень привлекательный, можно сказать завораживающий.

В одной из комнат нет стены, и она выходит прямиком на соседский участок. Соседи поставили там плетеный желтый столик, стулья, и сделали тактичную веревочную оградку: в целом ясно, что они периодичеки кайфуют, попивая чаёк и просто любуясь этим интерьером, при этом не заходя в него.

Мы с матерью проходим глубже. Оказывается, у дома два входа и где-то там, в глубине, он начинает превращаться во что-то знакомое и обыденное. Очевидно, там, в другой его части – наша обычная жизнь, а в эту часть почему-то никто никогда не заходил. Семейное табу, что ли, на это было.

Поняв, что дальше идти не интересно, мы с матерью останавливаемся, решив на обратном пути заодно собрать мусор современности, который неведомым образом просочился в это странное пространство. Мы оказываемся напротив стены с фотографиями.

Появляется Бако (моя умершая бабушка). У неё деменция, и она судорожно сжимает в руках какие-то блеклые пластмассовые ложки, намереваясь, видимо, спасти их от нас и неминуемого мусоровоза.

Мы снимаем со стены фотографии: более-менее современные, но выцветшие, потёртые и бездарные отправляются в мусор, но в центре висит один небольшой старый портрет в основательной овальной черной раме. Это, очевидно, кто-то из предков. Бако пытается спасти всё, но я говорю ей: «Бако, оставь один этот портрет! Всё остальное не нужно. Это хороший старый портрет, у тебя несколько таких, собери их все и повесь в одном месте, будет хорошо и красиво! А всё остальное надо выбросить.» Бако, как ни странно, внезапно меня понимает и соглашается, после чего забирает портрет и мы идём к выходу.

Проходя самую большую комнату на обратном пути, я говорю : «Как здесь тепло, вы заметили? Теплее, чем в других домах. В этом доме, оказывается, можно жить! Можно было жить всегда, почему мы этого не делали? Давайте не будем его сносить.»